ЭНИ «В. Г. Белинский»
Том второй. Собрание сочинений в 9 томах

Яндекс.Метрика Яндекс цитирования
Bookmark and Share

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ВОРОНЕЖ. Сочинение Ива­на Раевича. Москва. 1838. В типографии императорских моек, театров, содержателя И. Смирнова. 161. (12).

 

Слово «действительный» принимается в двух значениях: как противоположность слову «воображаемый» и как противополож­ность слову «призрачный»1. Итак, «действительное» есть то, что есть в самом деле; «воображаемое» есть то, что живет в одном воображении, а чего в самом деле нет; «призрачное» есть то, что

 

397


только кажется чем-нибудь, но что совсем не то, чем кажется. Мир «воображаемый» в свою очередь разделяется на «действи­тельный» и «призрачный». Мир, созданный Гомером, Шекспиром, Вальтером Скоттом, Купером, Гете, Гофманом, Пушкиным, Го­голем, есть мир «воображаемый действительный», то есть столько же не подверженный сомнению, как и мир природы и истории; но мир, созданный Сумароковым, Дюкре-Дюменилем, Радклиф, Расином, Корнелем и пр.,— есть мир «воображаемый призрач­ный». Потому-то он теперь и забыт всем миром. Теперь нам пред­стоит важный труд — решить, к которой из этих категорий при­надлежит «действительное» путешествие в Воронеж г. Раевича, который, в посвящении своей книжки г. Узанову, откровенно признается, что он «еще не причислен к великим людям, уже увен­чанным громким титулом „литератора». Цель и предмет путеше­ствия, в книжке г. Раевича, занимает каких-нибудь две-три стра­нички; вся же она занята описанием событий, которые соверши­лись с автором на дороге от Москвы до Воронежа. Во-первых, его встретила, в Тульской губернии, ужасная буря. В то время как почтенный автор «при очаровательном звуке переливных тонов свирели погружался в сладостное чувство самозабвения и перено­сился в недро благословенной Аркадии» и как «душа и сердце его таили от восторга» 2

Вдруг заиграли ветры; небосклон начал мрачиться; облака толпами понеслись по тверди; молния заброздила по горизонту с сильным треском грома, и природа в ужасе погружалась в мертвое оцепенение. Мрачные тучи рыскали на черных своих крылах; в подлунной (уж будто бы во всей!) воцарилась гробовая мрачность; только молния, извилистою змеею рассе­кая тучи, освещала трепещущую природу. Буйные ветры, раскаты грома, зияние молнии, слившись в смертоносную игру стихий, отражали грозный разговор неба с земной перстью.

Вследствие такового случая почтенный автор попал в дом одного тульского помещика.

Место, где возвышалась мыза П... И... Г...ого, было под особенным по­кровительством природы; дом его, как только мог я рассмотреть при лун­ном свете, стоял на возвышенной гранитной скале, которую рука причуд­ливой природы разукрасила образованием колоннад и минаретов; при скате скалы (,) на отлогом берегу извивистой речки (,) расстилалась долина.

По «гранитным скалам, разукрашенным природою колонна­дами и минаретами» и находящимся в Тульской губернии, мы почитаем себя вправе отнести путешествие г. Раевича к разряду «воображаемо-призрачных» произведений литературы.

Вот беседа г. Раевича с его гостеприимными хозяевами.

Предметом первого нашего разговора была Москва; потом речь пере­шла к учености; все литераторы и все издатели журналов были исчислены. Петр Иванович, превознося всех наших издателей3 (,) с особенным ува­жением относился о гг. Грече и Булгарине. «Перо первого (то есть Греча, который издает «Северную пчелу»),— говорил он,— не подражаемо в слоге; а последнего (то есть г. Булгарина, который должен написать в „Пчелу

 

398


отзыв о книге г. Раевича) мило в критике; он также душевно скорбел о смерти Пушкина и ожидал чего-то великого от молодых поэтов». «Я даже предугадываю,— присовокупил он,— что на развалинах со временем (?) забытой (!) славы Пушкина водрузится слава Бенедиктову».

Считая славу Пушкина бессмертною, подобно славе незабвенных поэ­тов Державина и Ломоносова, славе бессмертного Карамзина, я не согла­шался, чтобы слава Пушкина, столь ярко озарившая горизонт литератур­ного мира в нашем веке, могла когда-нибудь подернуться черным флером забвения.

   Пушкина нельзя еще сравнить с Державиным и Ломоносовым,— воз­разил Петр Иванович,— он также далек и от Карамзина, которые должны быть бессмертными потому, что Ломоносов (,) дав новый оборот стихотво­рению (,) возродил поэзию; а Карамзин заговорил первый чистым русским языком, и все сердца отозвались на его голос.

   Но и Пушкин,— сказал я,— в наш век, первый начал пленять чита­телей новою игрою слов (?!..), удивительною легкостию, чистотою слога.

   Неужели же в нынешнее время, когда Россия исполинскими ша­гами идет к самобытности в образовании, писатели наши должны подра­жать векам протекшим (?).

   Нет! — присовокупила Вера Николаевна,— наступление каждого века должно быть улучшением языка отечественного.

   Это исполнили недавно наши писатели,— сказал я (,) обратясь к Вере Николаевне. — Назад тому не более пяти лет литература наша полу­чила быстрый переворот.

   Но Пушкин только предупредил их, имея от природы живое вооб­ражение и высокие таланты, и сделал только то, что должен был сделать; но впрочем он не оставил нам ничего самобытного.

Этот литературный разговор показался нам столь «действи­тельным», что мы ни минуты не поколебались выписать его весь, от слова до слова, в надежде, что какой-нибудь составитель курса эстетики или теории поэзии воспользуется им...

 

398