ЭНИ «В. Г. Белинский»
Том второй. Собрание сочинений в 9 томах

Яндекс.Метрика Яндекс цитирования
Bookmark and Share

СОВРЕМЕННИК. ТОМ ОДИННАДЦАТЫЙ. Санкт Петербург. 1838. В ти­пографии А. Воейкова и комп. 80, 56, 40, 93. (8).

СОВРЕМЕННИК. ТОМ ДВЕНАДЦАТЫЙ. Санкт-Петербург. 1838. В типо­графии А. Воейкова и комп. 128, 96, 40, 93. (8).

Это две последние книжки «Современника» за прошедший год. Мы немного опоздали отчетом о них, но это потому, что мы читали их не торопясь, как читаем мы все, чтение чего доставляет нам удовольствие; кроме того, в этих двух книжках «Современ­ника» так много хорошего и занимательного, что всего скоро прочесть нельзя, и обо всем поговорить слегка и мимоходом тоже невозможно. По-прежнему «Современник» постоянно продолжает быть интересным журналом, достойным славы своего основателя;1 по-прежнему он есть сборник оригинальных статей, интересных по содержанию и изложению, и стихотворений, между которыми бывают иногда и поэтические, кроме посмертных сочинений Пуш­кина. В «Современнике» есть даже и критика, по большей части очень снисходительная, и библиография, отличительный характер которой, в противоположность всем нашим журналам, составляют мягкость, нежность, снисходительность и краткость. Тут выписы­ваются заглавия всех новых книг, но говорится только о некото­рых; большею частию все выхваляются, и если иные и осуждают­ся, то с такою деликатностию, что нередко самое порицание можно принять за похвалу. Мягкость, поистине удивительная в нашей жесткой журналистике! И как жаль, что это прекрасное отделе­ние «Современника» совсем не читается!2

 

380


Поговорим о хорошем в обеих книжках «Современника». Том XI начинается статьею, очень интересною по изложению и еще более по содержанию: «Младенческие приюты в Санкт-Петербурге». Сказавши о печальных следствиях недостатков и дурного воспитания детей у людей низших классов и о необхо­димости поправить зло общественными заведениями, автор статьи говорит: «Нигде так свободно, так легко и прочно не принима­ются благие начинания, как в России. Причина тому очень ясная. Все они, возникая у нас первоначально в помыслах царственных особ, с появления своего внушают к себе ту доверенность, кото­рою необходимо должно сопровождаться распространение вся­кого, даже самого полезного нововведения. Царский престол для каждого русского есть источник правды и благости. Исходящее от него есть уже святыня, в которую народ верует и, следст­венно, принимает ее с благоговением. История всех воспитатель­ных, благотворительных и богоугодных заведений в России есть ряд неисчислимых начинаний и попечений августейшего дома о распространении в народе света наук, добрых нравов, доволь­ства и помощи во всех его нуждах». После этого он исчисляет все, сделанное в России царственными особами в пользу образо­вания бедных классов: императрица Екатерина Великая, основы­вая заведение для образования дочерей русского дворянства, в то самое время тут же открыла приют для обучения дочерей самых бедных простых граждан; было бы слишком долго исчислять подвиги по этой части в бозе почивающей императрицы Марии Феодоровны, которая, по прекрасному выражению автора статьи, «не могла иначе определять течения дней своих, как порядком благотворных трудов своих»; попечениями императрицы Елисаветы Алексеевны возникли домы трудолюбия и патриотические школы. Християнская и царственно-патриотическая попечительность этих великих монархинь перешла, как родовое наследие, к императрице Александре Феодоровне, которая приняла под свое непосредственное управление все эти заведения — умилительные памятники благодушия и сердолюбия ее великих предшествен­ниц на русском престоле и на поприще християнской и царствен­ной благодетельности. К числу последних подвигов ее император­ского величества принадлежат младенческие приюты.

Анатолий Николаевич Демидов вызвался учредить на соб­ственное иждивение дом призрения трудящихся в пользу бедных людей, которые достают пропитание трудами рук своих, но по разным случаям не всегда бывают обеспечены в выгодах своей промышленности. Ее императорское величество соизволила при­нять это заведение в непосредственное свое ведение в звании покровительницы его. Тогда множество особ из высшего сословия и из купечества испросили соизволение августейшей покрови­тельницы содействовать благим успехам заведения — кто посто­янными ежегодными взносами, кто единовременными, кто личным участием. Несколько бедных женщин благородного звания и из

 

381


разночинцев помещены в доме, в чистых и просторных комнатах с приличным обзаведением. По собственному выбору и силам своим занимаясь рукодельями, они получают достаточную и вкус­ную пищу, услугу, отопление и освещение. Все это обходится каждой из них 40 к. в день, так что за этим вычетом из заработываемой ими суммы они могут за труды получать ежемесячно от 15 до 30 рублей в собственность. На время дня принимаются, для производства работ в заведении, все бедные, ищущие занятий; им за 20 к. дается обед и ужин, а все причисляющееся за их труды обращается в их собственность. Бедные, занимающиеся рукодельем у себя дома, приносят изделия свои в учрежденный при заведении магазин, где они и сбываются скоро и выгодно для них, по причине доверенности публики к дому. Он существует пятый год, и сумма промышленного оборота его возрастает еже­годно. Заведование магазином и всею рукодельного промышленностию, с высочайшего соизволения государыни императрицы, поручено Александре Петровне Дурновой, почетному члену Де­мидовского дома призрения трудящихся. Один из почетных членов двора его императорского величества в должности штал­мейстера, Иван Дмитриевич Чертков, управляет заведением в звании попечителя. Вообще, в нынешнем своем виде Деми­довский дом призрения трудящихся состоит: 1) из почетных чле­нов (14 женского пола и 17 мужеского); 2) почетных старшин (15 лиц первостатейных купцов); 3) из лиц, служащих при за­ведении; 4) из действительных старшин купеческого звания (числом 12 человек).

Теперь Демидовский дом призрения трудящихся, усиленный в способах благотворительности как основателем своим, так и частными пособиями, и еще более щедротами императорской фа­милии, достиг наконец до возможности благодетельствовать не только самим бедным, но и непосредственно их детям. Отрасль благотворения в отношении к детям разделена здесь на две ветви. Во-первых, учреждена школа для детей обоего пола от семилетнего возраста. Без всякой платы со стороны родителей они имеют в заведении прекрасное помещение, одежду, стол и все для их воспитания необходимые вещи, обучаются закону божию, отечественному языку и арифметике. Более всего утверж­дают в них привычку к труду и порядку, что будет основанием их будущего счастия. Для этого поутру они учатся, а прочее время проводят в рукодельях, свойственных их полу и возрасту. Изделия их продаются в магазине заведения, и таким образом составляется каждому хоть небольшая сумма, но которою можно будет воспользоваться на первые нужды при выпуске детей из школы. В женском отделении школою, которая называется камер-юнгферскою, с высочайшего соизволения ее императорского ве­личества, заведывает почетный член графиня Софья Александровна Бобринская.

 

382


Во-вторых, для детей от 3-летнего до 7-летнего возраста здесь же учрежден особый приют. Избранная для них руководитель­ница старается во всё время дня, лишь они соберутся из домов своих, занимать их приятным и полезным образом. Она их обу­чает читать, счислять, петь, рукоделиям и показывает разные гимнастические игры. По открытии в первое уже полугодие соби­ралось детей более 170. Все они вместе проводят день, и стар­шие помогают младшим. Это новое в своем роде и беспримерное в России заведение, с высочайшего соизволения государыни императрицы, под особенное и непосредственное свое заведова­ние приняла графиня Юлия Петровна Строганова.

Открытие первого младенческого в Петербурге приюта про­извело уже самое благотворное действие. Оно возбудило пре­красное соревнование во всех классах граждан к устройству подобных заведений. Совет императорского Человеколюбивого общества, по ходатайству президента своего, его высокопреосвя­щенства митрополита Серафима, назначил на распространение приюта 2500 р. ежегодно и 3000 единовременно. Государыне импе­ратрице благоугодно было всемилостивейше назначить, чтобы на эту сумму близ Невской лавры учредился новый приют и назы­вался Александро-Невским. По высочайшему соизволению ее ве­личества, он состоит в заведовании почетного члена графини Софьи Андреевны Трубецкой.

Третий приют устроила на Петербургской стороне графиня Александра Григорьевна Лаваль. Он, по высочайшему госуда­рыни императрицы повелению, назван Лавальским и назначен в заведование дочери основательницы, почетного члена графини Софьи Ивановны Борх. Такого же рода благотворительный вы­зов изъявил дворянин Леонтий Снегирев, желая устроить четвер­тый приют в Литейной части, на что и воспоследовало уже вы­сочайшее ее императорского величества соизволение.

В Нарвской части основан пятый младенческий приют. На его устройство и содержание санкт-петербургский 1-ой гильдии купец Василий Жуков пожертвовал ежегодного взносу 5000 р., желая общественным благотворением ознаменовать чувство вер­ноподданнической благодарности своей по случаю всемилостивей­ших благоволений государыни императрицы, которых он три раза имел счастие удостоиваться по представлению попечительства дома трудящихся — и по случаю благополучного возвращения в Санкт-Петербург их императорских величеств после долгого и многотрудного путешествия в 1837 году. Приют этот высочайше поведено ее императорским величеством наименовать Жуковским и поручить в заведование почетного члена Александры Осиповны Смирновой и помощницы ее, Марьи Александровны Жуковой.

Шестой приют образовался усердием многих благотворитель­ных дам. Изыскивая всевозможные средства к устройству при­ютов в разных частях здешней столицы, они предположили еже­годно жертвовать разного рода изделиями, из которых будет

 

383


составляться лотерея в пользу новых учреждений. Предположен­ная лотерея дозволена его императорским величеством со всемилостивейшим разрешением производить ее ежегодно из вещей, жертвуемых благотворителями, и с освобождением от взноса де­сятой доли лотерейной суммы в пользу народа, равно и участия полиции при производстве лотереи. На эту сумму, назначенную для устройства и содержания приютов в разных местах столицы, уже теперь открыт приют на Васильевском острову и по высочай­шему повелению назначен в заведование почетного члена На­тальи Людвиговны Гардер. Седьмой приют, на Выборгской сто­роне, состоит в заведовании почетного члена графини Евдокии Петровны Ростопчиной.

Статья заключается предположением автора, что и Москва, вероятно, в непродолжительном времени представит такие же опыты человеколюбия. Дай-то бог! — прибавим мы от себя...

За этою статьею следуют «Очерки Швеции», статья, не озна­ченная никаким именем, но своим характером, достоинством своего содержания и изложения невольно выдающая тайну имени своего автора3. Она не кончена и остановилась, или, луч­ше сказать, прервалась на самом интересном месте. К величай­шему нашему, равно как и всех читателей, неудовольствию, в XII томе нет ее окончания, ни продолжения.

От «Очерков Швеции», пропуская критики и рецензии, пе­реходим к статье «Отрывок из истории американско-испанских партизанов», чтобы сказать, что мало встречается в русских жур­налах статей, проникнутых такою одушевленностию изложения, картинностию слога, таким присутствием мысли, такою светлостию взгляда и такою живою занимательностию содержания...4 Как жаль, что почтенный издатель ни строкою, ни словом не дает знать, из какого сочинения этот отрывок, и в начале статьи г. Николая Неведомского не сделал краткого предисловия о ее со­держании. Для незнакомых с делами Южной Америки эта статья может показаться темною и сбивчивою, именно потому, что она отрывок из середины сочинения.

«Путешествие императрицы Екатерины II в Крым», статья г-жи Ишимовой, соединяет в себе историческую верность содер­жания с романическою прелестью изложения.

XII том «Современника» начинается статьею «Путешествие В. А. Жуковского по России». В нем рассказано одно из событий этого путешествия. В одном из самых отдаленных от столицы городов явился к Жуковскому молодой человек, с тетрадью сти­хов, робко прося его взглянуть на них. Это был молодой чело­век, чувствовавший склонность к поэзии, но лишенный всякого образования, даже начитанности, тщательно скрывавший ото всех свои занятия. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ему, дейст­вительно ли имеет он склонность и талант к поэзии. По прибы­тии В. А. Жуковского он решился преодолеть свою робость, и, как мы уже сказали, явился к нему с тетрадью в руках. Знаменитый

 

384


поэт, заметив в молодом человеке пылкую душу, жаждущую зна­ния и стремящуюся высказать в звуках и образах свой внутрен­ний мир, обещал ему свое покровительство. На первый случай он употребил свое старание, чтобы начальник молодого человека по службе, при первой поездке в Петербург, не отказался и его взять с собою. В начале прошлого года молодой человек был уже в Петербурге. Пока придумывались средства для устроения его судьбы, В. А. Жуковский пожелал, чтобы он изложил ему пись­менно историю своей внутренней жизни и на что хочет он ре­шиться для поправления своей будущей судьбы. Жалеем, что пределы журнальной статьи не позволяют нам выписать этого письма — образец благородства чувствований, теплоты души, бла­городной и безыскусственной простоты изложения и самобытно­сти характера. Наконец найдена была ему должность, которая, обеспечивая его с внешней стороны, оставляла ему много времени для занятия науками и литературою; но — слова автора статьи — «в самую минуту исполнения искренних и давних своих желаний, он упал духом, обнят был угрызениями совести и не нашел в себе силы победить нравственного влечения туда, где ему виделась покинутая, одиноко дряхлеющая мать его: он пожертвовал всем своим будущим, чтобы доставить ей хотя бедную отраду в ее по­следние годы. Кто бы не оценил этого высокого самоотвержения? Он отправился, сопровождаемый участием и благословением сво­его покровителя, который нашел еще средство примирить его сердце с бунтующим рассудком: он составил прекрасное, самое полное собрание русских книг, которые считал необходимыми для его образования собственным чтением, послал свой подарок вслед за ним — и таким образом в жилище его, казалось, водворил друзей безмолвных, но утешительных...» 5

«Очерки Испании» — маленькая, но живая и интересная статейка.

«Старинные русские странности. Отрывки биографии***». Эта статейка 6 так странно помещена, что вы непременно пропу­стите ее без внимания, если не заметите имени, выставленного под нею,— Александр Пушкин. Но когда вы прочтете ее, вами овладеет горькое чувство: вы бы с наслаждением прочли, или, вернее сказать, проглотили бы и роман в 10 частях, написанный так, а между тем должны удовольствоваться двумя страничками. Увы! грустное чувство возбуждают эти две странички: сколько было начато им!.. Его гений только стал развертываться во всей силе, во всей своей неистощимой деятельности... Что бы мы прочли, чем бы мы владели!..

Возвращаемся снова к XI тому. После исчисленных нами ста­тей в нем помещена «Маруся», повесть Грицки Основьяненка, с малороссийского наречия переведенная (и переведенная прекра­сно) на русский язык. Мы не в состоянии выразить того наслаж­дения, с каким прочли ее. Общий восторг публики, единодушные похвалы всех журналов вполне оправдывают впечатление,

 

385


 


которое произвела на нас эта чудная повесть. Но всему должно да­вать настоящую оценку, суждение о предмете должно браться из самого судимого предмета, а не придаваться ему личным вкусом и субъективностию судящего. Похвала, хотя сколько-нибудь пре­вышающая истинное достоинство произведения, не возвышает, а унижает его, и вообще преувеличенные похвалы, после, когда прой­дет восторг, нередко бывают причиною столь же или еще и более не­справедливых и незаслуженных порицаний. Признаёмся, мы ви­дим в «Марусе» не художественное, а только поэтическое произ­ведение, разумея под словом «поэтическое» все проникнутое ду­шою, согретое чувством. Наум Дрот, Маруся, Василь — что такое все эти лица? — это типы малороссиян образцовых, цвет нацио­нальной жизни народа. Что такое тип в творчестве? — человек-люди, лицо-лица, то есть такое изображение человека, которое замыкает в себе множество, целый отдел людей, выражающих ту же самую идею. Объясним примером нашу мысль. Что такое Отелло? — Человек, великий духом, но с страстями, не обуздан­ными образованием, не одухотворенными мыслию до степени чув­ства, и потому ревнивец, задушающий жену свою по одному по­дозрению в неверности с ее стороны. Отелло есть тип, есть пред­ставитель целого рода, целого отдела, разряда таких ревнивцев. Отеллы были всегда и могут быть теперь, хотя и в других фор­мах: нынешние не станут душить жены или любовницы, а скорее задушатся сами. Возьмем пример из другого мира. Вы знакомы с майором Ковалевым? 7 Отчего он так заинтересовал вас, отчего так смешит он вас несбыточным происшествием с своим злополуч­ным носом? — Оттого, что он есть не майор Ковалев, а майоры Ковалевы, так что, после знакомства с ним, хотя бы вы зараз встретили целую сотню Ковалевых,— тотчас узнаете их, отличите среди тысячей. Типизм есть один из основных законов творчества, и без него нет творчества. Следовательно, Наум, Маруся и Ва­силь — типические лица, а если так — то и художественные?.. Так, но не совсем. В творчестве есть еще закон: надобно, чтобы лицо, будучи выражением целого особого мира лиц, было в то же время и одно лицо, целое, индивидуальное. Только при этом ус­ловии, только чрез примирение этих противоположностей и может оно быть типическим лицом, в том смысле, в каком назвали мы типическими лицами Отелло и майора Ковалева. А этого-то коло­рита личности и индивидуальной особности и недостает Науму, Марусе и Василю. Первый из них есть идеал малороссиянина, про­стого мужика, который простым религиозным чувством возвы­сился до решения важнейших задач жизни и до проявления в себе, своею жизнию, человека и християнина, и притом малорос­сиянина, потому что, будучи русским, он, не изменяясь в своей идее, изменился бы в формах. Что Наум как муж и отец, то Ва­силь как молодой человек, и то самое Маруся как молодая де­вушка. В этом отношении они выполняют все требования искус­ства; но им недостает черт индивидуальности; перед вами рису-

 

386


ются силуэты, очерки, а не портреты; бюсты, а не живые лица. Поэтому-то повесть кажется вам растянутою, хотя, если бы сам автор дал вам право исключать из его повести все, что кажется вам лишним,— вы не нашли бы строки, которую бы можно было исключить. Художественность в том и состоит, что одною чертою, одним словом живо и полно представляет то, чего, без нее, нико­гда не выразишь и в десяти томах. От этой причины и происхо­дит чрезвычайная плодовитость и многословие всех произведений, не запечатленных печатню художественности. Художник же, на­против, не нуждается в многословии: ему достаточно черты, слова, чтобы выразить мысль, на одно изъяснение которой иногда нужен целый том. Помните ли вы, как майор Ковалев ехал на извозчике в газетную экспедицию и, не переставая тузить его кулаком в спину, приговаривал: «Скорей, подлец! скорей, мошенник!» И помните ли вы короткий ответ и возражение извозчика на эти понукания — «Эх, барии!», слова, которые приговаривал он, по­тряхивая головой и стегая вожжой свою лошадь?.. Этими пону­каниями и этими двумя словами «Эх, барин!» вполне выражены отношения извозчиков к майорам Ковалевым. Потом, помните ли вы еще сцену в газетной экспедиции? — «Лакей с галунами и наружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола с запискою в руках и почел за нужное показать свою общительность:8 „Поверите ли, сударь, что соба­чонка не стоит восьми гривен, то есть я не дал бы за нее и восьми грошей; а графиня любит, ей-богу, любит; — и вот тому, кто ее отыщет, сто рублей! Если сказать по приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем несовместны: уж когда охотник, то держи легавую собаку или пуделя; не пожа­лей пятисот, тысячу дай, но зато уж, чтоб была собака хоро­шая”».

В этих немногих словах характеризовано целое сословие, весь лакейский люд, с его образом мыслей и его образом выражения; и, кроме этого, в этих немногих словах выражено одно лицо, ко­торое, будучи похоже на множество лиц этого разряда, в то же время похоже только на само себя и больше ни на кого. Много могли бы мы привести здесь в пример таких типических черт и очерков, но ото слишком далеко завлекло бы нас и отдалило бы от предмета. И потому скажем, что в Науме, Марусе и Василе не видим мы этих типических резких черт и индивидуальных осо­бенностей и потому не видим в их обрисовке художественного выполнения. Своими соотношениями они образуют не драму дейст­вительности, а оперу-лирику, где, пользуясь положением, выска­зывают довольно поэтически, если не художественно, все, что можно почувствовать в подобном положении. В этом отноше­нии — какая великая разница повести Гоголя!.. Впрочем, эти мы­сли не всем и не для всех понятны — особенно для людей, кото­рые по причине неподвижного сидения на синтезе и анализе не­довольны любезностию казаков Гоголя... 9

 

387


 


Кроме Наума, Маруси, Василя и Насти, в повести «Маруся» есть еще герой — и герой первый, который важнее и Наума, и Ва­силя, и Насти, и самой Маруси: это — Малороссия, с ее поэтиче­скою природою, с ее поэтическою жизнию простого народа, с ее поэтическими обычаями. Этот-то герой и составляет всю заман­чивость, всю поэтическую прелесть повести. Автор в лицах этой повести передал известные черты этого героя, не как художник, а как описатель и человек глубоко чувствующий. Поэтому каж­дая страница, каждое слово его проникнуто, согрето чувством. Кроме того, рассказ его отличается народным малороссийским простодушием, которое очень удачно передано переводчиком. Можно ли без умиления и наслаждения читать подобные места?

Вот так-то бедная Маруся, не хотевши и вспоминать про Василя, только об нем одном и думала; и хоть бы тебе на часок глазки свела! Плакала да грустила целехонькую ночь. А и длинная же у нас ночь на зеленой неделе! Вчерашняя заря еще не погаснет, а световая уже и загорается: покажется Воз *, да уж докатившись ко всходу солнца.

Вот и теперь: только что звездочки засияли у бога милосердого на не­бесах, только что рассветилося, да и то не совсем ясно, а как будто сквозь серпянку — соловей затих подле своей самочки, чтобы она выспалась хо­рошенько, не тревожась; ветерок заснул, и ветки в садах, дремля, чуть-чуть шевелятся; только и слышно, что на плотине через спуск вода цедится и как будто кто шепотом сказку сказывает, что так и дремлется... А то везде очень тихо... Как вот недолго... звездочка покатилася... там другая... третья... и скрылись на синем небе, как в море канули, и, расставаясь с землею, не­много всплакнули... Вот от их слезок пала роса на землю. Капелька ее сде­лала шелест в воздухе... И пробудился ветерок, да и покачал тихонько ветки в садах и лесах... Вот и попробуждалися птички-самочки, раскрыли глазки, защелкали носиками... Тут тотчас их самчики, что подле них дремали, также проснулися и с радости, что настает божий день опять и они будут с своими самочками летать, играть, любиться, и что, может, которая и яичко снесет — с такой-то радости запели свои песни, которыми и утро и вечер хвалят господа небесного, отца, милосердого как человеку, так и всякому зверю и птице, да и самой малейшей мушке, которой и глазом не усмот­ришь. А кому уже так выпевать, как соловей! Защебечет, защелкает, зачи­рикает, засвистит, затрещит... То затихнет, то как будто шепчет своей самке, как ее любит, а она ему, видно, скажет, что и она его любит, и хвалит его песни; он тут с радости вскрикнет на весь сад... А как между тем еще носи­ками поцелуются... тут он уже и не опомнится... прижмурится, щебечет, терещет, то как будто охрипнет, то вдруг громко вскрикнет и задребезжит так, что дух у него как будто спирается... да все же это так хорошо... что рассказать нельзя, а на душе весело!

И вся повесть состоит из таких мест. Быт сельских жителей, их нравы, обычаи, поэзия их жизни, их любовь — все это изобра­жено так, что стоило бы более подробного рассмотрения. Взгляд автора на человеческое сердце очень прост, даже простоват; но эта простота накидная, притворная — сквозь нее проглядывает глубина и могущество мысли... Издатель «Современника» оказал своим читателям неоцененную услугу, давши им возможность на­сладиться этою прекрасною повестью, которая была им недоступна по причине наречия, на котором написана своим автором.

 

388


Обратимся снова к XII тому. «Отрывки из Жан-Поля», пре­красно переведенные г. Бецким, составляют живую и интересную статью. Они дают полное понятие об этом уродливом, диком ге­нии Германии, который в своих поэтических созерцаниях то воз­вышался до вечных звезд поэзии, то впадал в изысканность и в совершенное безмыслие, если не в бессмыслие. Вот доказатель­ство первого:

Когда Прометей оживотворил искрою небесного огня статую, создан­ную им из праха земного, разгневанный Юпитер сказал ему: «Человек, твое произведение будет умирать ежедневно, и половину своей жизни, лишенное чувства и мыслящей способности, оно будет лежать перед тобой в непо­движности, пока наконец уснет навеки». И вот новосозданный человек упа­дает вечером и засыпает. Однажды музы, очаровательные дочери Юпитера, находят его спящим и с любовию и сожалением смотрят на вежди, сомкну­тые этою периодическою смерти» ночи. «Бедное создание,— сказали они,— так же прекрасно и так же молодо, как Аполлон! Неужели, желая отдох­нуть, каждый день он должен, окруженный холодными и густыми тенями орка, утрачивать небо и землю?»

«Испытаем,— сказала Каллиопа, самая смелая муза,— проникнуть в его орк и дать ему в дар прекраснейшую землю и Олимп, пока непреклон­ный отец со днем не возвратит ему жизни!» Божества, наделяющие сча­стием богов, тогда прикоснулись к смертному: величественная муза поэзии своею трубою, муза гармонии своею флейтою, Талия своим жезлом, Урания своею сферою, Эрато стрелами любви, Мельпомена своим кинжалом, и все другие музы поочередно. Мгновенно спящий труп ночи оживился: сновиде­ние явилось и создало вокруг него новое небо и новую землю и их при­несло ему в дар. Смелые и легкие тени, порхая, окружили его очарователь­ными призраками жизни, и он остался среди них. Плоды превратились в пучки, пучки в цветы, а цветы принесли в свою очередь плоды. Прекрас­ная молодость стала еще прекраснее. Земля потеряла свою тяжесть, и лег­кий эфир играл на вершинах гор до захождения солнца. Игла терновника, в образе кинжала Мельпомены, прикоснулась слегка к груди человека — и его кровь превратилась в розу. Мелодические аккорды флейты внушили еще одно желание его счастию и низошли с небесных высот в глубины его сердца.

Усыпленный человек улыбнулся, как блаженный, и в то же время заплакал. Бог муз разбудил его тогда дневным светом, опасаясь, чтобы смертный не узрел бессмертных.

Мы не будем делать выписок для показания второй стороны Жан-Поля, а только спросим, что за мысль или даже что за смысл хоть вот в этих строках: «Что такое все удовольствия че­ловека и наслаждения человека? Прекрасные прогулки на дворе темницы»? — А таких строк у Жан-Поля встречается довольно, особенно там, где желание говорить образами и символами застав­ляет его прибегать к натянутым сравнениям, которые он берет изо всех сфер знания — даже чистой математики.

Статья г. Даля «Об омеопатии» как-то странно попала под одну нумерацию с поэтическими мыслями Жан-Поля11. Впрочем, это нисколько не мешает ей быть в высшей степени интересною статьею, и по содержанию и по изложению. Как медик, г. Даль был заклятым врагом Ганнеманова учения и со всею запальчивостию партизана преследовал ее у нас, на Руси, своими статьями в «Сыне отечества» за 1833 год12. Теперь, опытами убедившись

 

389


в достоинстве этой методы, он со всею искренностию и со всем самоотвержением благородного человека и ученого, предпочитаю­щего святую истину личному самолюбию, признается в своей прежней несправедливости и торжественно возвышает свой голос за «омеопатию». Советуем всем читать эту прекрасную статью: предмет ее близок душе всякого, а изложение так просто и до­ступно для всех.

Статья «О греческой эпиграмме» имеет ученое и литератур­ное достоинство.

Повестями XII том не блистателен. Тут помещена «Мачеха и панночка» г. Гребенки, которая... но — виноваты! — мы обеща­лись говорить только о хорошем...

Теперь о. стихотворениях.

В XI томе помещена целая поэма «Казначейша». Стих бой­кий, гладкий, рассказ веселый, остроумный — поэма читается с удовольствием13. Потом заметно, теплотою чувства, стихотворе­ние «Освободительница», подписанное буквою Г.14 —«Новые стро­фы из „Евгения Онегина”» интересны, как все, вышедшее из-под пера Пушкина15. «Опричник», отрывок, должно быть, из боль­шого сочинения, служит новым доказательством, как много чуд­ных надежд унес Пушкин в свою безвременную могилу...16

И для нас

Погиб животворящий глас!..17

«Великое слово», дума г. Кольцова, заключает собою XI том «Современника». Эта дума по глубокой мысли, по возвышенности выражения принадлежит к роскошнейшим перлам русской поэ­зии. Вот она:

Глубокая вечность

Словом огласилась;

То слово: «Да будет!»

Ничто воплотилось

В тьму ночи и свет;

Могучие силы

Сомкнуло в миры,

И чудной, прекрасной

Повеяло жизнью;

Земля красовалась

Роскошным эдемом...

И дух воплощенный,

Владетель земли,

С челом вечно юным,

Высоким и стройным,

С отсветом свободы

И мысли во взоре,

На светлое небо

Как ангел глядел...

Свобода души!

Где ж рай твой веселый?

Следы твои страшны,

Отмечены кровью

 

390


На пестрой странице

Широкой земли;

И лютое горе

Ее залило —

Ту дивную землю,

Бесславную землю.

Но слово «Да будет!» 18

Не мимо идет:

В хаосе печали,

В полуночном мраке

Надземных судеб,

Божественной мыслью

На древе креста

Сияет и светит

Терновый венец...

И горькие слезы —

Раскаянья слезы,

На бледных ланитах

Земного царя

Зажглись упованьем

Высоким и светлым.

И дух вдохновляет

Мятежную душу:

И сладко ей горе,

Понятно ей горе —

Оно искупленье

Прекрасного рая...

«Да будет!» и было,

И видим, и будет —

Всегда, без конца...

Кто ж он, всемогущий,

И где обитает?..

Нет богу вопроса,

Нет меры ему!..

Отделение стихотворений в XII томе тоже начинается поэ­мою. Это поэма г. Ершова — «Сузге»; к содержанию ее подало повод событие завоевания Сибири Ермаком. Стих бойкий, плав­ный — местами гармонический и поэтический — составляет до­стоинство поэмы; а отсутствие сжатости и силы — ее недостаток. Если бы г. Ершов, написавши свою поэму, отложил ее в сторону и потом, в минуты вдохновения, делал бы поправки, заменяя де­сять стихов — двумя-четырьмя,— тогда его поэма была бы прекрас­ным поэтическим цветком на пустынном и мертвом поле совре­менной русской поэзии. «К равнодушной», стихотворение гр-ни Ев. Р-ной 19, замечательно более по мысли, нежели по художест­венной отделке. «Новые строфы из „Евгения Онегина» — к чему похвала и восклицания! — Читайте сами — вот две строфы из трех:

О вы, которые любили

Без позволения родных

И сердце нежное хранили

Для впечатлений молодых,

Для радости, для неги сладкой,

Девицы, если вам украдкой

 

391


Случилось тайную печать

С письма любезного срывать,

Иль робко в дерзостные руки

Заветный локон отдавать,

Иль даже молча дозволять

В минуту горькую разлуки

Дрожащий поцелуй любви,

В слезах, с волнением в крови!

Не осуждайте безусловно

Татьяны ветреной моей,

Не повторяйте хладнокровно

Решенья чопорных судей.

А вы, о девы без упрека,

Которых даже речь порока

Страшит сегодня как змея,

Советую вам то же я.

Кто знает? пламенной тоскою

Сгорите, может быть, и вы —

И завтра легкий суд молвы

Припишет модному герою

Победы новой торжество:

Любви вас ищет божество 20.

После прекрасного стихотворения г. Кольцова «К милой», перепечатанного «Современником» из 2 № «Московского наблю­дателя» за прошлый год21, можно еще упомянуть о стихотворе­нии «К Венере Медицейской» 22.

 

392



* Воз, телега. Медведица, или Колесница10.