ЛИТЕРАТУРНОЕ
ОБЪЯСНЕНИЕ
(Письмо к
редактору «Московского наблюдателя») 1
Есть люди, с которыми ни о чем
не хотелось бы говорить, и есть
вещи, о которых ни с кем не хотелось бы говорить. Журнальный мир особенно
богат теми и другими, и тех и других очень легко оставлять в покое, хотя бы они
и беспокоили вас, нападая на ваши мысли, взгляды, чувства. Но когда
какое-нибудь журнальное инкогнито, нападая на вас, искажает ваши мысли, дает им превратный
толк, приписывает вам то, чего вы никогда не думали, то почему
же вам не оправдаться — разумеется, не перед ним, не перед этим инкогнито, а перед тою частию
публики, которая могла бы поверить ему на слово? — Ведь быть без вины
виноватым, перед кем бы то ни было, очень неприятно.
Моя статья о «Гамлете», которой ваша снисходительность
дала приют в вашем журнале, была первоначально назначаема в
«Сын отечества», но как-то попала в «Северную пчелу» —
честь, которой я совсем не ожидал. По крайней мере
начало моей статьи было помещено не помню в котором № этой газеты. Все это
очень обыкновенно; но вот что несколько странно: в 2 № «Сына отечества» вдруг
появилась привязчивая выходка против начала моей статьи2.
И это еще не так удивительно: удивительнее то, что редакция «Сына отечества»
не почла себя обязанною дать мне вполне высказаться, а
почла себя вправе бросить в меня из-за уголка камушком — не могу сказать, от
себя ли, или через кого другого, только инкогнито... Не правда ли, что это очень удивительно?.. Сначала я и
сам дивился и не мог ничего понять, но теперь уже ничему не дивлюся
и все понимаю...
Неизвестный автор выходочки,
г. А. М., начал свое нападение на меня с того, что, вырвав, сообразно с своею целию, одну
278
мою фразу, заставил меня уверять, будто бы «эстетическое
образование нашего общества есть не более, как мода». У меня эта мысль
выражена предположительно, для яснейшего вывода истины: г.
А. М. распорядился ею по-своему и думает, что он прав. Желаю ему оставаться в
лестной для его самолюбия уверенности в победе, но защищаться не хочу: он
сражается не со мною, а с призраком, им же самим
созданным. Замахнувшись на этот призрак каким-то доводом, который, по своей
ясности, походит и на силлогизм и на шараду вместе, он заключает: «Это, кажется,
понятно». Очень!..
Потом г. А. М. спрашивает
меня, что я разумею под словом «наше общество». Как прикажете отвечать на такой
наивный вопрос? — «Россию или Москву?» — продолжает допросчик.— И то и другое,
милостивый государь, только не вас — не пугайтесь.
Далее г. А. М. с не меньшею наивностию
удивляется тому, что я перевод «Гамлета» на русский язык отношу к русской, а не
к китайской и не санскритской литературе. Впрочем, и тут еще мало
удивительного: может быть, г. А. М. и в самом деле не
знает, что переводы на русский язык принадлежат к русской литературе; но
странно, что и редакция «Сына отечества» думает об этом согласно с г. А. М.
«К свежему и мощному русскому
духу слабо привился гнилой французский классицизм» — на эту мою фразу г. А. М. напал с особенным торжеством. Сперва он уверяет, что
классицизм не вздор и что каждая литература имела его (не исключая и восточных); потом уверяет, что классицизм ни одной литературе
не сделал вреда и ни одной литературы не лишил ни одного дарования. Что
отвечать на это?..
Да, конечно, классицизм не лишил ни Англию, ни Германию
(в Испании его совсем не было) ни
одного дарования. В первой если и был классицизм, то в литературное владычество
ограниченных людей, и тотчас рухнулся, как явились Байрон и В. Скотт с дружиною мощных сподвижников. Та же участь классицизма
была и в Германии; ему поддались только бездарные люди, и если Виланд, человек с дарованием, был увлечен французским
классицизмом, то уж, верно, не в своем «Обероне». Вы
как думаете, г. А. М.? Да, субстанции английского и германского
народа слишком огромны, чтобы позволить спеленать себя гнилыми пеленками
французской эстетики, и если первая и позволила на минуту спеленать себя ими,
то пожала только богатырскими плечами — и пеленки расползлись. Такова же
судьба этих пеленок и в России.
Но конец «удивительного» и «чудесного» в статейке г. А. М. еще далек; г. А. М. неистощим на выдумки и выдумал
— что бы вы думали? — Слушайте: Карамзин был романтик (понятно ли? — очень!).
Карамзин произвел Жуковского, а Жуковский Пушкина!.. Какова генеалогия?.. Трудно
знать чужой образ
279
мыслей, но мы вот как думаем: Карамзин в истории нашей литературы
бессмертен, заслуги его велики и неоспоримы; но поэтом, а
следовательно и романтиком, он никогда не был и, следовательно, на Жуковского
как поэта никакого влияния иметь не мог: вы как думаете, г. А. М.?.. Вообще у
вас довольно сбивчивые понятия о влиянии одного поэта на другого: вы непременно
хотите сделать из них династию, так что, по вашей теории, Мильтона родил
Шекспир, Байрона и В. Скотта Мильтон... уж и видно, что «наукам учился»...3
Далее г. А. М. нападает на мою
мысль, что «живые вдохновения Англии и Германии тесно сроднились с русским
духом»: эта мысль показалась ему горше полыни. Так как с нею нельзя не
согласиться, а его намерение и состояло именно в том,
чтобы не согласиться со мною, то он и противоречит себе на каждом слове. То спрашивает меня, где это сроднение, то,
как будто бы нашедши его, доказывает, что оно сделано у нас через французов
же, тогда как несколькими строками выше сам сказал о Жуковском, что он своими
превосходными переводами сроднил нас с немецкою и английскою литературами.
Чему верить? Впрочем, может быть, г. А. М. думает, что
Жуковский переводил Шиллера, Гете, Байрона и пр. с французского: если так, то и
спорить нечего. Далее утверждает, что Жуковский не имел себе
подражателей, которыми обыкновенно определяется авторитет писателя и
направление литературы: стоит ли это опровержения? Не говоря уже о бесчисленном
множестве балладистов, дурных и хороших, не пример ли
Жуковского породил таких талантливых переводчиков Шиллера, как гг. Шевырев, Шишков, Ободовский и
другие? Где сроднение? — Зачем долго искать:
вспомните хоть «Гамлета», переведенного Н. А. Полевым и в обеих
столицах России привлекающего в театр многолюдные толпы4.
Кто наши романисты? Гг. Загоскин, Полевой, Лажечников. Кто имел на них большее
или меньшее влияние? В. Скотт. Кто писал у нас повести? Гг. Марлинский, Павлов,
Полевой, кн. Одоевский. Какое влияние имела на них литература с бородкою à
la jeune France и с прическою à la moujik? 5 — никакого,
решительно. Я не говорю уже о Гоголе, таланте высоком и оригинально-самобытном,
хотя и не замечаемом «Сыном отечества». Следовательно, честь подражания
французам остается только за Бароном Брамбеусом; да
ведь его повести не больше, как баронские фантазии... «Какие писатели
(английские и немецкие) переведены нами и прочитаны?» — спрашивает г. А. М. Да, много еще не переведено, хотя, по времени, уже
и очень много: В. Скотт весь (худо ли, хорошо ли), Шиллер большею
частию, Гофман также — право, пока довольно. Я не
говорю уже о том, что здесь вопрос состоит не столько во множестве переводов,
сколько в том участии, с каким они принимаются, и в том влиянии, какое они
производят. Что же касается до того, что г. А. М. не
читал английских и немецких поэтов,— мы в этом нисколько не виноваты.
280
Обращаюсь опять к странной мысли г.
А. М., что русское общество познакомилось с немецкою и английскою литературами
через французов. Не хочу толковать ему, что превосходные переводы Жуковского,
внесшие в нашу литературу новый элемент и новую жизнь, сделаны им с
подлинников; а лучше постараюсь объяснить ему, что переводы переводам — рознь,
а вот и факт, самый новый и самый
свежий: Н. А. Полевой перевел «Гамлета» с оригинала, и перевел не буквально, а
поэтически, творчески, и успех этого перевода был блистателен; вот другой:
кто-то из безымянных или безгласных, вероятно, подстрекнутый
этим успехом, перевел Шекспировых «Merry Wives of Windsor» *— вот тех, что недавно так тихо упали на Петровском театре,
несмотря на превосходную игру Щепкина, но перевел их с французского, с гизотовского перевода: видите ли, вот и розница 6.
Потом, Н. А. Полевой, зная, что театр есть место для всех возрастов и полов,
выключил или изгладил, в своем переводе, все грубые плоскости, свойственные
веку Шекспира; а неизвестный перелагатель «Виндсорских
кумушек» не только тщательно сохранил и удержал, но и еще щедрою рукою
прибавил своих, расейских. Первое ознакомление и сроднение есть прямое, а второе через посредничество
(французского словаря): но из этого еще не следует, чтобы все наши поэты и
литераторы знакомили русскую публику с немецкою и английскою литературами по
образцу переводчика «Кумушек». Вы как думаете, г. А. М.?..
Далее г. А. М. советует мне
обратить внимание на цифры — на ввоз иностранных книг. В этом
я не буду спорить с г. А. М. Он прав: французские романы и водевили составляют
главный предмет ввоза иностранных книг; но я говорил в моей статье об
эстетическом чувстве как выражении субстанции русского народа, а не о той
маленькой частичке его, которая предпочитает всему на свете французскую
литературу, французские моды и французскую кухню; и даже не о той, еще
меньшей, частице его, которая, почитывая французские книжки и французские журналы,
не только свысока произносит приговоры таким обыкновенным вещам, как,
например, философия Гегеля, но даже и переводит с французского языка
Шекспира... Что у нас, в России, точно так же, как и везде, на Поль де Кока найдется
больше читателей и почитателей,
чем на Гете,— в этом нет сомнения, да только из этого ровно ничего не следует,
разве только то, что необразованных людей везде гораздо больше, нежели
образованных.
Говоря о ввозе книг, г. А. М.
с торжеством указывает еще на преимущественное употребление французского языка
перед прочими. Опять не доказательство: французский язык у нас, как и везде,
был и будет во всеобщем употреблении,
преимущественно перед прочими,— правда; но это потому, что он преимущественно
281
перед всеми прочими нужен для жизни: его должен знать и
светский человек, и негоциант, и конторщик, и путешественник. И поэтому у нас,
в России, найдется очень много людей, которые не
читали ни одного французского писателя, а хорошо говорят и пишут по-французски.
Но в воспитании, особенно у людей высшего круга, теперь этот язык играет
равную роль с английским и немецким: всякий хорошо воспитанный высшего общества
молодой человек равно хорошо знает все эти языки и их литературы. Кроме того,
в высшем кругу английский язык и в жизни соперничествует
с французским: XVIII век прошел и уже не воротится.
Наконец — слава богу — конец! Но конец венчает дело,
говорит пословица, и г. А. М. славно увенчал свое дело: он сперва исказил
мою мысль, а потом прехрабро напал на нее. Удивляюсь, как редакция «Сына отечества» и «Северной пчелы»
просмотрела это: ведь начало моей статьи напечатано было в «Пчеле», так,
кажется, за справкою недалеко было ходить. Впрочем — извините...
виноват: я обещался ничему не удивляться... Г-н А. М. выдумал, что я сочинения
Державина называю мишурою, и говорит, что это «не мысли, а болезненное порождение головы». Не
спорим, что все это очень остроумно и забавно; но приписывать другому слова,
которых он не говорил,— недобросовестно и невежливо— об
этом мы поспорили бы с г. А. М.— Нет, не мишурою, а жертвою классицизма почитаем мы произведения Державина
— этого богатыря поэзии, этого яркого и могучего явления русской жизни. Но об
этом когда-нибудь, в другое время, и побольше... В
самом деле, это такой предмет, о котором можно много и хорошо поговорить,
только не с г. А. М.
282